Блаженство (сборник)

Я не то что боюсь умереть,
А боюсь умереть некрасиво.

1. «Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ…»
Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ.
Все наши фиоритуры не стоят наших затрат.
Умение строить куры, искусство уличных драк —
Все выше литературы. Я правда думаю так.

Покупка вина, картошки, авоська, рубли, безмен
Важнее спящих в обложке банальностей и подмен.
Уменье свободно плавать в пахучей густой возне
Важнее уменья плавить слова на бледном огне.

Жизнь выше любой удачи в познании ремесла,
Поскольку она богаче названия и числа.
Жизнь выше паскудной страсти ее загонять в строку,
Как целое больше части, кипящей в своем соку.

Искусство – род сухофрукта, ужатый вес и объем,
Потребный только тому, кто не видел фрукта живьем.
Страдальцу, увы, не внове забвенья искать в труде,
Но что до бессмертия в слове – бессмертия нет нигде.

И ежели в нашей братье найдется один из ста,
Который пошлет проклятье войне пера и листа
И выскочит вон из круга в размокнутый мир живой, —
Его обниму, как друга, к плечу припав головой.

Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай и ад
В огне веселых пожарищ, а я побреду назад,
Где светит тепло и нежаще убогий настольный свет —
Единственное прибежище для всех, кому жизни нет.

Ты сделал меня летописцем распада…»
А. Житинскому

Ты сделал меня летописцем распада,
В такую эпоху меня запустив.
Пустынных осенних садов анфилада
Мне нравится больше других перспектив.

Мне нравится все, что идет не к расцвету,
А к гибели; все, что накроет волна.
И мне – второсортному, в общем, поэту —
Ты создал условия эти сполна:

Прохладная гулкость пустых помещений,
И лес на закате, и легкий бардак,
А также отсутствие всех обольщений
И всех принуждений вести себя так,

Как надо. Не то чтобы время упадка
Меня соблазняло как выгодный фон,
На коем моя деловая повадка
Вольготно цветет, не встречая препон, —

Мне попросту внятно отсутствие вкуса
В титанах, которые рубят сплеча,
В угрюмых эпохах цемента и бруса,
Надсада, гудка, молотка, кирпича.

Мне по сердцу кроткая тишь увяданья,
Пустые селенья, руины в плюще,
И отдохновенье, и похолоданье,
И необязательность, и вообще.

Потом это все опадает лавиной,
Являются беженцы, гунны, войска,
И вой человечий, и рев буйволиный, —
Но эта эстетика мне не близка.

Зато мне достались дождливые скверы,
Упадок словесности, пляска теней,
И этот нехитрый состав атмосферы,
В которой изгоям дышалось вольней.

Опавшие листья скребутся к порогу.
Над миром стоит Мировая Фигня.
И плачу, и страшно, и сладко, ей-богу,
Мне думать, что все это ради меня.

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.

Я полагаю, что, нас любя, как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел —
Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.

Блаженство – вот: окно июньским днем,
И листья в нем, и тени листьев в нем,
И на стене горячий, хоть обжечься,
Лежит прямоугольник световой
С бесшумно суетящейся листвой,
И это знак и первый слой блаженства.

Быть должен интерьер для двух персон,
И две персоны в нем, и полусон:
Все можно, и минуты как бы каплют,
А рядом листья в желтой полосе,
Где каждый вроде мечется – а все
Ликуют или хвалят, как-то так вот.

Быть должен двор, и мяч, и шум игры,
И кроткий, долгий час, когда дворы
Еще шумны и скверы многолюдны:
Нам слышно все на третьем этаже,
Но апогеи пройдены уже.
Я думаю, четыре пополудни.

А в это сложно входит третий слой,
Не свой, сосредоточенный и злой,
Без имени, без мужества и женства —
Закат, распад, сгущение теней,
И смерть, и все, что может быть за ней,
Но это не последний слой блаженства.

А вслед за ним – невинна и грязна,
Полуразмыта, вне добра и зла,
Тиха, как нарисованное пламя,
Себя дает последней угадать
В тончайшем равновесье благодать,
Но это уж совсем на заднем плане

Тело знает больше, чем душа.
Впрочем, так душе и следует:
Вяло каясь, нехотя греша,
Лишь саму себя и ведает.

Неженка, гуляка, враг труда,
Беженка, мечтательница, странница —
Улетит неведомо куда,
А оно останется

А в небе борются синий с розовым,
Две алчные армии, бас и альт,
Сапфир с рубином, пустыня с озером,
Набоков и Оскар Уайльд.
Приморский город пустеет к осени.
Мир застывает на верхнем до.
Ни жизнь, ни то, что бывает после,
Ни даже то, что бывает до,
Но милость времени, замирание,
Тот выдох века, провал, просвет,
Что нам с тобой намекнул заранее:
Все проходит, а смерти

О, душный вечер в городе приморском,
Где столкновенье страсти и отказа,
Где музыка, где властвует над мозгом
Из песенки прилипчивая фраза,
Где сладок виноград, и ветер солон,
И вся гора – в коробочках строений,
И самый воздух страстен, ибо полон
Взаимоисключающих стремлений

Я не пойму, как можно жить у моря —
И рваться прочь. Как будто лучше где-то.
Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,
Где так тягуче медленное лето.
Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданы
И мысленно послав хозяйку к черту,
Сквозь тени, розы, лозы и лианы
Идет по двухэтажному курорту