Воспоминания о Максимилиане Волошине

- А давно вы здесь живете?
Старички (в один голос):
- Дафно. Сто и двадцать лет.
Колонисты времен Екатерины.

Возвратимся к Аделаиде Герцык. В первую горячую голову нашего с ним схождения он живописал мне ее: глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая.

Но тут уместен один рассказ матери Макса:
- Макс тогда только что женился и вот, приезжает в Коктебель с Маргаритой, а у нас жила одна дама с маленькой девочкой. Сидим все, обедаем. Девочка смотрит, смотрит на молодых, то на Макса, то на Маргариту, то опять на Маргариту, то опять на Макса, и громким шепотом - матери: "Мама! Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?" А Маргарита, действительно, походила на царевну, во Флоренции ее на улице просто звали: Ангел!
- И никто не обиделся?
- Никто, Маргарита смеялась, а Макс сиял.

А вот листочки, которыми Черубина перекладывала стихи, - маслина, тамариск, полынь - действительно волошинские, ибо были сорваны в Коктебеле.

Первое недоразумение оказалось последним, ибо первый же том Мемуаров Казановы253, с первой же открывшейся страницы, был ему возвращен без всякой обиды, а просто:
- Спасибо: гроты, вроде твоего маркиза, возьми, пожалуйста, - в чем меня очень поддержала мать Максимилиана Волошина, Елена Оттобальдовна.
"В семнадцать лет - Мемуары Казановы, Макс, ты просто дурак!" - "Но, мама, эпоха та же, что в Жозефе Бальзамо и в Консуэле, которые ей так нравятся... Мне показалось..." - "Тебе казалось, а ей не показалось. Ни одной порядочной девушке в семнадцать лет не могут показаться Мемуары Казановы!" - "Но сам Казанова, мама, нравился каждой семнадцатилетней девушке!" - "Дурам, а Марина умная, итальянкам, а Марина - русская. А теперь, Макс, точка".

На следующий день - явление самого Макса, с большим пакетом под мышкой.
- Вы очень на меня сердитесь?
- Да, я очень на вас сердилась.
- Я не знал, что вам не понравится, вернее, я не знал, что вам понравится, вернее, я так и знал, что вам не понравится - а теперь я знаю, что вам понравится.

Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?
- Ну вот видите - пальцы... Фу, какая гадость! Я говорю вам: он просто пользуется, что вашего отца нет дома... Это всегда так начинается: пальцы... Мой друг, верните ему это письмо с подчеркнутыми строками и припишите: "Я из порядочного дома и вообще..."

Когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы ОН ушел, чтобы о нем помечтать.

Парусина, полынь, сандалии - что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) - чистое и вечное - грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее - городского и модного - на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру.

Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон, о котором так долго и жарко спорили (особенно дамы), есть ли или нет под ним штаны