Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Современные исследования смерти и умирания, равно как и наш личный опыт, говорят нам о том, что каждый здоровый индивид стремится адаптироваться к факту конечности собственной жизни. Для описания этой адаптации социальный психиатр Роберт Джей Лифтон предлагает использовать концепт символического бессмертия (symbolic immortality). По

аждая перемена статуса человека при движении из группы в группу предполагает серьезную перемену в отношении общества к нему — перемену, которая происходит постепенно и требует времени, простого факта физической смерти недостаточно, чтобы смерть была сполна осознана: образ умершего всё еще остается частью существующего миропорядка и отделяется от него мало-помалу в ходе целой серии разлук. Мы не в состоянии сразу признать того, кто умер, мертвым: слишком сильно он слился с нами и слишком много мы вложили в него самих себя, да и жизнь в коллективе формирует связи, которые в один день не оборвешь»

Несомненно, вытеснение похоронных практик из публичного пространства не уникальная черта только российского общества. Филипп Арьес полагал, что вытеснение смерти, или «перевернутая» смерть, является важнейшей чертой современности, которая «изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. <…> Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах всё отныне происходит так, словно никто больше не умирает»3.

Сегодня сложно представить себе, что 100 лет назад семейные обряды (крестины, свадьбы, похороны) занимали в обществе совсем иное, гораздо более важное место. Как видно из истории «поповской стачки», в российском обществе начала XX века эти ритуалы не находились в приватной сфере, как сейчас, а были в гораздо большей степени публичным социальным действием. Похоронный ритуал, которому посвящена эта книга, не только предполагал участие большого круга лиц помимо родственников покойного, но и становился общественным событием', его наблюдали, обсуждали, описывали в дневниках и письмах десятки людей, никак не связанных с умершим. Люди легко «считывали» социальный контекст происходящего — кем был покойный, каковы были его общественное и материальное положение, отношения с родственниками и даже политические взгляды. Похоронный ритуал, таким образом, был не только приватным религиозным обрядом, но и социальным актом.

Советский проект в основе своей был глубоко модернистским и как следствие — урбанным. Преимущественно городская рабочая среда была основной аудиторией РСДРП(б) еще до 1917 года. Невзирая на риторику о «смычке города и деревни», большевики, придя к власти, не сильно изменили это положение. Всё городское и новое в советском дискурсе было прогрессивным, в то время как деревенское, традиционное было отсталым, полным дефектов и пережитков. К области пережитков относилась и вся похоронная культура, в том числе кладбища, как часть прошлого мира с его кривыми улицами, сточными канавами и лаптями. Борьба с пережитками27 традиционной культуры была важнейшей частью работы по созданию нового человека и общества.

Подчеркнуто атеистическое мировоззрение сторонников большевизма предполагало принципиально новое понимание факта конечности человеческой природы. Старые категории, базирующиеся на христианском представлении о бессмертии души, последующем воскресении из мертвых, были неприемлемы для нового режима, что вызывало необходимость переосмысления всего комплекса представлений о человеческом бытии, пусть даже новые идеи разделяло и меньшинство населения.

Проводя постоянно эту работу, мертвые создают нашу цивилизацию1

Деконструировав семантику базового компонента кладбища — могилы, новый миропорядок в конечном итоге деконструирует и кладбище как таковое. Кладбище как объект-пережиток трансформируется в публичные пространства двух типов — зеленые зоны для отдыха трудящихся и коллективные общественные мемориалы, где возникают коллективные переживания и формируется новый человек.

новом мире из всех пространств, связанных с захоронениями, смысловую нагрузку несут только коллективные мемориалы павших за победу общества будущего — коммунистические площадки, речь о которых шла в главе 1. Такого рода захоронения становятся в гораздо большей степени мемориалами, чем могилами, и воспринимаются скорее как публичное место, пространство государственного церемониала, а не как часть кладбища. Именно так — как значимый публичный локус — функционирует некрополь у Кремлевской стены в Москве. Это не место скорби и уныния, не место для горевания и не место, где родственники вспоминают захороненных там людей. Это главный локус политического ритуала страны — здесь проходят демонстрации и парады, здесь принимают в пионеры, здесь находится «пост номер один» и трибуна — место единения народа и власти.

Традиционное восприятие кладбища как «общины умерших», отношения с которыми не прерываются, но постоянно поддерживаются и обновляются во время ежегодного посещения могил в родительские субботы, равно как и идея «воскресения в телах», обусловливавшие необходимость сохранения тела покойного для последующего воскресения во время второго пришествия Иисуса Христа, несомненно, теряли смысл в системе нового мировоззрениями. Смена доминирующего дискурса с православного на марксистский меняет и трансцендентные основания восприятия кладбищ в целом и того, из чего они состоят, — индивидуальных могил. Если жизнь человека полностью заканчивается после его смерти, имеет ли индивидуальная могила смысл? Могила становится проблемой — зачем тратить силы, время и другие ресурсы на уход за ней? Зачем вообще приходить к «своим могилам»? Традиционные «родительские субботы» — дни посещения кладбищ в течение календарного года, связанные в первую очередь с представлениями о бессмертии души, — теряют смысл. Весь набор традиционных кладбищенских практик оказывается скомпрометирован и не востребован в новой системе ценностей. С утратой прежней роли индивидуального захоронения перестает работать и связанный с ней традиционный сценарий мортальных практик.