Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине

Этого сроду не бывало, чтобы Любка по собственной охоте книжку до конца прочла, она и детективы-то читала в три приема: узнает, что убили, потом, пролистав книгу до середины, поинтересуется, кого напрасно в убийстве подозревают, а потом заглядывает в конец: кто убил.

Беззвучно, продолжая стоять в дверном проеме, Настя заплакала, да такими слезами, каких Иван не видел, хотя бабьих слез при нем было пролито много. И отец помирал, и дед помирал, и погорельцы в деревне были, и мужья-пьяницы жен били, и не пьяницы били – всего насмотрелся Иван, а вот как Настя плакала, такого не видел. Она даже словно бы и не плакала, а вся-вся пропиталась слезами, горечью и тоской, казалось, что не за одну себя, а, может быть, за всех женщин плакала Настя Поспелова, которая километровую и быструю реку Обь туда и обратно – одним махом и без передышки. Такие слезы проливала Настя, что Иван осторожно опустился в кресло, затаился, замолк, чувствуя, как чужая боль перехватывает дыхание.

Хорошо, смело, по-мужски шла улицей Любка Ненашева, и не было в ней сейчас обычного для Любки крику: «Плевала я на всех». Любка шла и спокойно разговаривала с теми, кто ее видел: «Вот иду я, Любка Ненашева, и ничего ни от кого не хочу, кроме одного – позвольте мне быть Любкой Ненашевой. Вышла замуж за Марата Ганиевича – мое дело, бегала на сеновал к Ивану Мурзину – мое дело, пойду в киноартистки – мое дело… Не смотрите, не шепчитесь, не передавайте моим родителям, что я делаю, а чего не делаю. Вот я же, Любка Ненашева, не лезу в ваши дела, не сплетничаю про вас, ни с кем не шепчусь… Люди, позвольте другим жить и сами живите, как хотите и как можете!»