Любовь. Моя борьба. Книга 2

Почему, если я лечу на самолете или еду на машине и думаю, что он сейчас рухнет или она разобьется, то мысль не кажется мне страшной? Не сильно меня пугает? Жить, умереть, не все ли равно? Потому что обычно я так и думаю. Безразличие — один из смертных грехов, по большому счету самый страшный, потому что он есть грех против жизни

В последние годы я все больше и больше терял веру в литературу. Я читал и думал, вот и этот все выдумал. Возможно, дело в том, что все наводнила беллетристика и сюжеты. Но сами они потеряли в цене. Куда ни повернись, везде придуманные истории. Миллионы книжек в мягкой обложке и в твердой, DVD, сериалы, и все рассказывают о выдуманном человеке в выдуманном, но достоверном мире. Так же устроены газетные, телевизионные и радионовости, и у документальных программ та же форма — сюжет из жизни, и уже не имеет значения, было на самом деле то, о чем они рассказывают, или не было. Это катастрофа, я ощущал ее каждой клеткой тела, что-то жирное, сальное забивало сознание потому еще, что вся эта беллетристика, что правда, что неправда, стрижена под одну гребенку, и от действительности она неизменно отстоит на то же самое расстояние. То есть всегда говорит одно и то же. И это одно и то же, то есть наш мир, производится серийно. Таким образом, уникальное, о котором столько разговоров, перечеркивается, его не было, это все ложь. Жить в таком мире, зная, что с тем же успехом все могло быть иначе, мучительно. В нем трудно жить и невозможно писать; у меня не получалось, каждая фраза упиралась в эту мысль: но это же ты просто выдумал? Значит, оно ничего не стоит. Выдуманное ничего не стоит, но и документальное тоже. Единственное, в чем я видел смысл, за чем признавал ценность, — были дневники и эссе, те разделы литературы, которые не завязаны на сюжет, на рассказ, а состоят из голоса, твоего собственного голоса, жизни, лица, встречного взгляда. Что есть произведение искусства, если не взгляд другого человека? Не выше нас и не ниже нас, но вровень с нашим взглядом. Искусство не переживается коллективно, да и ничто не переживается, и человек остается с произведением один на один. И встречает этот взгляд в одиночку

Легкость Туре была иного свойства: он обожал современность, преклонялся перед ней, что, возможно, проистекало из его одержимости поп-музыкой, анатомией топ-листов хит-парадов, тем, как страшно значимая на прошлой неделе песня вымывается следующей, самой эстетикой поп-музыки, где важно хорошо продаваться, светиться в медиа, совершать турне, — и перенес все это в литературу, за что его, естественно, крепко били, но он упрямо не сдавался и снова делал так же. Если он что и ненавидел, то модернизм — за его некоммуникативность, непонятность, заумь и безмерное тщеславие, которого не желает признавать. Но разве можно поколебать позиции человека, который в свое время восторгался Spice Girls?

Говорить мне надлежало о двух моих книгах. Этого я сделать не мог, значит, буду рассказывать, как я их писал, как много лет ничего не получалось, пока форма не стала складываться, подчинять себе все и оно наконец сдалось на ее милость. Прав Лоренс Даррелл, роман пишут так: ставишь цель и бредешь к ней во сне. Мы имеем доступ не только к нашим собственным жизням, но почти ко всем жизням в нашем культурном кругу, не только к нашим личным воспоминаниям, но ко всем гребаным общекультурным воспоминаниям, потому что я — это ты, а ты — это все; из одного мы вышли и в одно же уйдем, а по пути из первого во второе мы слушаем одно радио, смотрим один телевизор, читаем одни статьи в газетах, и фауна внутри нас одинаковая, то бишь лица и улыбки знаменитостей. Если ты запрешься в крошечной комнатке в маленьком городке в тысячах километров от столицы, где нет ни единого человека, все равно их ад будет твоим адом, их небо — твоим небом, остается только вспороть воздушный шарик, он же мир, и пусть все его содержимое рассыплется по страницам

— Кстати говоря, я летом перечитал «Новые всходы», — сказал я. — Ты читал?
— Давно.
— Гамсун там превозносит дельца. Он молодой, энергичный, восприимчивый, великий герой и будущее мира. Людей культуры он презирает. Писаки, мазилы, все они пустое место. То ли дело торговец, не больше и не меньше! Смешно! Представляешь, какой в Гамсуне сидел бес противоречия?
— Хм, — сказал Гейр. — В биографии есть кусок, как он приударял за служанками. Коллоен75 ставит ему и это лыко в строку, изображает, что по-человечески не понимает его. Но Гамсун-то вышел с самого низа. Об этом все время забывают. Он из беднейших бедняков. И для него горничная — это шаг вверх по социальной лестнице! Гамсуна не понять, если не помнить об этом обстоятельстве.
— Он назад не оглядывался, — сказал я. — Его психология как будто бы никаким боком с родителями не связана, если ты понимаешь, о чем я. Мне так и видятся какие-то седые старики у стены в комнате в далеком Северном Нурланне, такие старые и седые, что едва отличимы от мебели. И настолько чуждые всей дальнейшей жизни Гамсуна, что вообще не имеют к ней отношения. Но такого не может быть.
— Не может?
— Нет, ну ты понимаешь. Гамсун никогда не описывал детства, только один раз — это «Круг замкнулся». И родительство он почти не изображает. У него в книгах люди берутся из ниоткуда. Прошлого у них нет, потому что оно не имеет значения или они на это значение забили. Кстати, таким образом его герой становится первым массовым человеком, человеком толпы, не имеющим собственного, отпечатанного в нем прошлого. Он сформирован настоящим

— Передо мной сидела женщина, по виду учительница, — сказал Гейр. — Когда ты заговорил о насилии над детьми, она застыла. Но потом ты произнес спасительное слово. Инфантилизация. И тут она кивнула. Это понятная концепция, которую она может принять. Она все сглаживает. А если бы ты этого не сделал, пошел в дебри, то не факт, что народу бы захотелось поговорить с тобой после сеанса. А что может быть инфантильнее, чем педофилия?

— Помнишь картину Кифера? Лес, ты видишь только снег и деревья, красные пятна и имена немецких поэтов, написанные поверх белым? Гёльдерлин, Рильке, Фихте, Клейст. Это лучшее произведение всего послевоенного времени, а может, и всего прошлого века. Что оно изображает? Лес. О чем оно? Так это же про Аушвиц. А в чем тут связь? Оно вообще не про идеи, оно сразу проникает в глубины культуры, мыслями его выразить невозможно.
— Ты посмотрел «Шоа»?
— Нет.
— Лес, лес, лес. И лица. Лес, газ и лица.
— Картина называется «Вар», это римский полководец, если я правильно помню. Проиграл в Германии большое сражение. То есть линия тянется от семидесятых годов двадцатого века к Тациту. Шама прослеживает ее в «Лесе». Это в «Ландшафте и памяти», помнишь, я ее читал. Мы могли бы добавить сюда Одина, который вешается на дереве. Может, он его и добавил, я не помню. Но это в «Лесе».

— У Лукреция я читаю о роскоши мира. А это ведь барочная мысль, роскошь мира. Она умерла вместе с барокко. Внимание к вещам. Их физике. К зверям. Деревьям. Птицам. Ты недоволен, что исчезло действие. А я недоволен, что исчез мир. У нас от него остались только картинки. Мы ориентируемся на них. Но что такое апокалипсис сегодня? Деревья, которые вырубают в Южной Америке. Таяние льдов, подъем уровня воды. Если ты пишешь, чтобы вернуть смысл, я пишу, чтобы вернуть сам мир. Не мир, что окружает меня сейчас. Не социальный аспект. А как раз кунсткамеры барокко. Кабинеты диковин. И тот мир, который кроется в деревьях Кифера. Это искусство. И ничего больше.
— Картинка?
— Ты меня поймал. Картинка, да

Гейр снова заговорил о Монтгомери Клифте, как он жег жизнь с двух концов, о его витальности. Потом заявил, что все биографии, прочитанные им за последний год, объединяет одно — они все были о виталистах. Не теоретиках витализма, а практиках, все они искали полной, до краев, жизни. Джек Лондон, Андре Мальро, Нурдал Григ, Эрнест Хемингуэй. Хантер С. Томпсон. Маяковский

Это одна сторона дела. Но была и другая: я всегда, с самого детства, обожал нравиться людям. С семи лет мне было чрезвычайно, жизненно важно, что люди обо мне подумают. Поэтому, когда газеты проявляли интерес к моей работе, я видел подтверждение, что я нравлюсь людям, и включался в дело с радостью и желанием, но тут возникла новая неразрешимая проблема: я уже не мог контролировать, что люди обо мне думают и говорят, — по той простой причине, что я не мог всех их знать и видеть. Каждый раз, если в интервью было написано что-то, чего я не говорил или если мои слова вывернули наизнанку, я ставил всех на уши, лишь бы исправили. Если не получалось, я сгорал от стыда перед собой. Что я не прекратил по этой причине давать интервью и вот опять сидел лицом к лицу с журналистом, объясняется тем, что тяга к лести перевешивала и страх выглядеть идиотом, и мои требования к качеству; к тому же я понимал, что книги надо продвигать. Когда вышла «Всему свое время», я сказал Гейру Гюлликсену, что отказываюсь от всех интервью, но поговорив с ним, все-таки решил их давать; Гейр вообще имеет на меня влияние, не только в тот раз, но извинял я себя тем, что выполняю долг перед издательством. Извинение не выдерживает критики: я писатель, я не продавец или шлюха