Денис Джонсон

тот вечер почему-то был самым лучшим из всех. У нас были деньги. Мы были чумазые и уставшие. Обычно мы чувствовали вину и страх, потому что с нами что-то было не так и мы не знали что; но в тот день мы чувствовали себя как люди, которые поработали.

Но ничего из того, что я мог придумать, неважно, насколько это было драматично или чудовищно, не могло заставить ее раскаяться или любить меня так, как в начале, когда она еще не знала меня по-настоящему.

Кто-то плеснул святой водой мне на щеку и сзади на шею, но я ничего не чувствовал. Еще много лет.

Женщины — пустые сияющие пятна с парящими в них фотографиями печальных девушек.

передо мной была великая печаль человеческой жизни. Не в том смысле, что все мы когда-нибудь умрем, — это не так уж и печально. Я имею в виду, что он не мог рассказать мне, что ему снится, а я не мог сказать ему, как все на самом деле.

Она еще не знала, что ее муж мертв. Мы знали. Вот почему у нее была такая власть над нами.

«Со мной все в порядке», — как у меня язык-то повернулся. Но я всегда был склонен обманывать врачей, как будто крепкое здоровье полностью состояло в способности их одурачить.

В основании нашей дружбы лежало нечто ошибочное, какое-то изначальное недопонимание, которое пока что не всплыл

Тот первый поцелуй был похож на обратное падение — Роберта вытолкнуло наружу из норы, прямиком в мир, в котором он, похоже, сможет жить; как будто раньше он сопротивлялся чему-то, а теперь развернулся, отдался течению. Целый день они целовались среди ромашек.

«Как думаешь, Глэдис, ты бы вышла за меня?» — спросил он, сам того не ожидая.
— Да, Боб, думаю, с радостью бы выш­ла, — сказала она и, кажется, на мгнове­ние перестала дышать; он выдохнул, и оба рассмеялись.