Максим Семеляк

Егор, например, принципиально не хотел играть во Львове, всерьез считая его городом бандеровцев).

Летову попался под руку прошлогодний Rolling Stone с репортажем из его квартиры, где в частности было отмечено: «Около подъезда встречаем отца Летова. Мы здороваемся; Егор, будто не замечая его, проходит мимо». Летов, зачитывая этот отрывок, впал в веселейшее негодование: «Вот, блядь, репортерская находка! Что значит „проходит мимо“? Да мы утром виделись на кухне, я по сто раз на дню, что ли, должен с ним раскланиваться?!»

Призыв «О-о-о, пошли вы все нахуй» звучал больше как некая молитва непереносимости, нежели как бытовое проклятие.

Все оно чужое, у тебя лишь только имя свое».

Все, чем Летов занимался, так или иначе связано с преодолением человеческого масштаба и общей дегуманизацией. Но способы этого преодоления менялись. На первом экзистенциальном этапе человеку было желательно умереть для собственного же блага или хотя бы почувствовать себя на грани смерти («Лишь когда человече мрет, лишь тогда он не врет»). Коммунистический период предполагал боевое самопожертвование уже ради общего дела и Родины-смерти («Не будет он напрасным, наш подвиг благородный» — эта пожлаковско-окуджавская песня вышла в нулевых на «Звездопаде», но Летов хотел записать ее еще с середины 1990-х и долго не мог раздобыть кассету с фильмом «Кортик» (1973), чтоб разучить слова). Наконец, его последний экоориентированный сезон был связан с растворением себя в едином мировом потоке, о чем напрямую и спето, например, в «Нас много»: «В пернатый звон погрузиться с головой, цветным дождем покатиться

Как было сказано в одном французском кино — только свободные существа могут быть чужими друг другу. От Боуи как раз исходило ощущение этой посторонней всем и каждому свободы — что, например, хорошо обозначилось в кремлевском концерте 96-го года.

Как было сказано в одном французском кино — только свободные существа могут быть чужими друг другу.

Фицджеральд как-то выразил надежду, что человек не взрослеет, а просто переходит из одного состояния детства в другое.

Фицджеральд как-то выразил надежду, что человек не взрослеет, а просто переходит из одного состояния детства в другое. Написано будто про Боуи: он постоянно фланировал из одного измерения в другое — station to station, как и было сказано в одной из кульминационных его песен.

Люди, как правило, стремятся стать самими собой, полагая это финальной ценностью. Но Боуи, кажется, учил другому: переизобрести себя как двойника, как ягоду другого поля — куда более высокая, почетная, а главное, жизнеспособная миссия. Но это всегдашнее предвосхищение «новой жизни на новом посту», как перевели тут в восьмидесятые название его веселого инструментала, вдруг оборвалось.