Анна Лёвенхаупт Цзин

Со времен эпохи Просвещения западные философы описывали нам Природу как величественную и всеобъемлющую, но одновременно бездеятельную и механистичную. Природа была для них сценическим задником и основой волевой преднамеренности Человека, способного укротить Природу и властвовать над нею. Напоминать нам о кипучей жизни всего живого — и человеческого, и нет — оставили всяким выдумщикам, в том числе внецивилизационным и не-западным сказителям.

Вообразите: «первая природа» означает экологические взаимосвязи (в том числе и с людьми), а «вторая» — капиталистические преобразования окружающей среды. Такое применение этих понятий, отличное от более распространенного, восходит к «Мегаполису Природы» Уильяма Кронона [1]. В моей книге появляется и «третья природа» — та, что умудряется выживать вопреки капитализму. Чтобы эту третью природу хотя бы заметить, необходимо избавиться от убеждения, будто у природы одно-единственное направление движения — вперед. Подобно умозрительным частицам в квантовом поле, в поле вероятности возникает и исчезает множество вариантов будущего, и третья природа рождается как раз в такой временнóй полифонии.

По мере вырубки лесов красная сосна распространилась по всей Японии, и мацутакэ стали ценным подарком, который преподносят в красивых коробочках, выложенных папоротником. Такими подношениями чествовали знать. К периоду Эдо (1603–1868) зажиточные обыватели — купцы, например, — тоже приобщились к мацутакэ. Этот гриб стал одним из символов времен года — как знак осени. Походы за мацутакэ осенью стали для людей тем же, что и созерцание цветущей сакуры по весне. Мацутакэ сделался любимым предметом поэтов.

Мацутакэ ведет за собой не меня одну — много кого еще. Движимые запахом, на диких пространствах по всему западному полушарию их ищут и люди, и животные. Олени предпочитают мацутакэ другим грибам. Медведи переворачивают бревна и роют канавы в поисках этого гриба. А некоторые орегонские грибники рассказывали мне о лосях с окровавленными рылами — они выковыривали грибы из зазубренной пемзы. Запах, говорили они, ведет лося прямиком от одного грибного места к другому. Но что есть обоняние, кроме особенной разновидности химической восприимчивости? В этом смысле деревья тоже затронуты запахом мацутакэ, они впускают его в себя через корни. Как и к трюфелям, к мацутакэ тянет летающих насекомых — они кружат над местами подземных скоплений гриба. А вот слизни, другие грибы и многие виды почвенных бактерий этот запах не выносят и держатся от него подальше.

запах, в отличие от воздуха, есть знак присутствия другого, и на это мы откликаемся. Отклик всегда ведет нас к чему-нибудь новому: мы больше не сами свои — или по крайней мере не те же, что были прежде: это мы в соприкосновении с другим.

Белые ветераны отыгрывают свои травмы; кхмеры залечивают военные раны; хмонги вспоминают пейзажи битв; лао тягаются с законом. Каждое из этих исторических течений мобилизует практику сбора грибов как практику свободы. Вот так, без всякого корпоративного найма, обучения или дисциплины, собираются и забрасываются в Японию горы грибов.

Это история соприкосновения между Японией и Соединенными Штатами, оформившего мировую экономику. Смещение отношений между американским и японским капиталами, считаю я, привело к развитию общемировых каналов снабжения — и к концу упований на прогресс, нацеленный на всеобщее движение вперед.

По Кейджу, походы по грибы в лес требуют особенной разновидности внимания: внимания к встрече здесь-и-сейчас, со всеми ее случайностями и сюрпризами. Музыка Кейджа — вся об этом «вечно ином» здесь-и-сейчас, которое он противопоставляет устойчивой «одинаковости» классической композиции: он писал музыку так, чтобы дать аудитории слушать в равной мере и окружающие звуки, и сочиненные.

Неопределенность, постигнутая благодаря грибам, столь же важна и для ученых. Миколог Ален Рейнер считает неопределенность роста одной их самых удивительных особенностей грибов [63]. Человеческое тело обретает определенную форму в начале своей жизни. Если не считать увечий, мы по сравнению с подростковой формой тела, меняемся незначительно. Дополнительные конечности мы себе отрастить не можем, и мозг у нас навеки тот, какой достался. Грибы же, напротив, растут и меняют форму всю жизнь. Грибы знамениты способностью изменяться в зависимости от переживаемых соприкосновений и от окружающих условий.

Истории доктора Огавы меня тронули — они определили ностальгию, однако прояснили и еще одно: мацутакэ растет лишь в лесах с серьезным вмешательством человека. Мацутакэ и красная сосна сотрудничают в центральной Японии — и растут исключительно там, где люди произвели значительную вырубку. Так и есть: по всему миру мацутакэ связаны с самыми неблагополучными лесами — местами, где ледники, вулканы, песчаные дюны или дела человеческие устранили все прочие деревья и даже органическую почву. Равнины, выстланные пемзой, по которым я гуляла в центральном Орегоне, — в некотором смысле типичные земли, которые мацутакэ умеет обживать: земли, на которых большинство растений и других грибов не может зацепиться. Над такими вот обедненными местами нависает неопределенность соприкосновения. Какой первопроходец-росток отыскал сюда путь и как смог выжить? Даже самые живучие побеги не смогли бы уцелеть, если бы не напарник в виде столь же упорного гриба, который способен тянуть из каменистой почвы питательные вещества. (Какой листок? Какой гриб?) Неопределенность грибного роста тоже имеет значение. Натолкнулась ли грибница на корни восприимчивого дерева? Поменялась ли почва или потенциальный состав питания? Благодаря неопределенности своего роста гриб исследует местности.