Комната с призраком

Гибель человеческого духа — зрелище более страшное, нежели разрушение самых величественных храмов

Не от переменчивой толпы, не от постоянных колебаний безвольного большинства зависят судьбы царств и религий. Они — всего лишь косная материя, на которой выдающийся ум создает долговечные памятники. Те, кто правит земными делами, изрекают свою волю с престола, сокрытого во мраке и буре.

Никогда мое сердце не вмещало больше тепла и участия к моему рыцарю, чем тогда, когда он явился распростертым у моих ног. Пелена упала с моих глаз, и темнота рассеялась перед моим взором. Мне кажется, я в первый раз тогда узнала, что есть жизнь и что есть смерть. Я поняла тогда, что сделать жизнь счастливой — не значит оскорбить память умерших; и я вижу, сколь ничтожна и тщетна была та фальшивая философия, что заставляла добродетель и достоинство обращаться в злобу и ненависть. Ты не мог погибнуть; я почувствовала, что должна расковать твои цепи и спасти тебя; ты должен был жить для любви. Я шагнула к тебе, и гибель, на которую я обрекала тебя, едва не стала моею тоже, — именно тогда я впервые по-настоящему познала цену жизни. Твоя рука поддержала и спасла меня, и голос твой, прозвучав во мне, обещал мне вечное благословение.

«Не может быть, — подумала она, — чтобы небеса запретили ей любить столь храброго, великодушного и благородного Гаспара. Я не смогу полюбить кого-нибудь другого; я умру, если придется разлучиться с ним. И это сердце, эта душа, пылающая живым чувством, — неужели им предначертан холод ранней могилы? О нет! Жизнь в полный голос говорит во мне. Я буду жить, чтобы любить. Разве не любовь создает мир? Разве не о любви шепчут ветры бегущим волнам? И волны, когда целуют цветущие берега, разве не спешат слиться в объятиях с морем? Любовь соединяет и поддерживает небеса и землю; так неужели мне предопределено одиночество, мне, чье сердце переполняют чувства; неужели мне суждено опустить каменную плиту на живой источник и закрыть его навсегда?»

Рыцарь видел биение ее сердца, когда оно в такт поднимало руки, скрещенные на нем. Не отыскать высеченной из мрамора статуи, которая была бы хоть вполовину столь же прекрасной; и в божественной этой форме заключалась душа чистая, нежная, чувствительная и верная — едва ли когда подобная ей согревала человеческую грудь.

С благоговением взирал Гаспар на ее ангельские черты и вновь обретал надежду. Улыбка тронула ее губы, и он непроизвольно улыбнулся, приветствуя счастливый знак.

Нет такого горя, которое переполняло бы сердце и было бы столь велико, что для него не отыскалось бы лекарства.

Нет на свете чувства более пугающего, чем то, что вторгается в слабое сердце; не внимая голосу рассудка, человек покоряется действию неуправляемых импульсов; и так случается даже с грубыми натурами, стихия которых — борьба, сражения, вечный спор; так происходит и с теми, для кого счастье — в смертельной схватке и радость — в смятении страстей.

Грусть затемняла ее черты, и нежное сердце в тоске вопрошало судьбу: как должно ей, столь юной, незащищенной, оставленной милостью небес, сопротивляться новому несчастью.

«Единственное, чего я прошу, — думала она, — позволить мне жить в замке отца — жить там, где все мне знакомо с детства. Слезами я буду орошать цветы на могилах тех, кто был дорог мне; я буду плакать здесь, в этом лесу, где жила моя безумная мечта о счастье, — я буду оплакивать ее смерть, ибо счастье мое отныне погребено навеки!»

Легкий лесной шорох достиг ее слуха; сердце ее учащенно забилось — но снова все стихло.

— Глупо! — произнесла она полушепотом, — глупо обманывать себя и тешить чувства фантазией; все это оттого, что когда-то мы виделись здесь; когда-то, сидя в беседке, я ожидала, и звуки, подобные этим, предвещали его столь желанный приход; и кролик, зашуршавший в траве, и птица, разбудившая тишину своей песней, — все говорит о нем. О, Гаспар! — мой когда-то; отныне никогда дорогое место не озарится радостью, принесенной тобою, отныне — никогда более!