Рассказы и сны

Рефлексия не может быть беспредельной. Каждый акт рефлексии несет в себе возможность отказа от рефлексирующего. Этот отказ и есть предел рефлексии. Всякий уходящий из дома уходит из него навсегда, но каждый раз почему-то меняет решение и возвращается. Это – метафора рефлексирующего мышления, которое есть одновременно и признак личности, и симптом ее конца.

И тогда это наступило.
Мы не то чтобы замолкли, или затихли, или остановились, но на комнату что-то пало, на нас опустилась какая-то среда, разделившая нас и отделившая друг от друга все наши движения и звуки. Эта среда – я не могу подыскать другого слова, – сама будучи бесцветна и беззвучна, обладала запахом, похожим на запах малинового варенья, и почти осязалась как что-то мягкое и клочковатое.

Эту идею я иллюстрировал множеством примеров, и когда кончил, то уже спустилась сумеречная полутьма, и я испугался, что в сутолоке – студенты, толпясь, двинулись к выходу – Фиона, сидящая в первом ряду, выплеснет на меня свое ведерко с говном и мочой. Но тут появилась моя тетка Александра, строго, но без всякого недружелюбия заметившая, что я стою за кафедрой без брюк и даже трусов. Неплохо было бы, по ее мнению, прикрыть чем-нибудь мой бестолково болтающийся член, для чего она и готова предоставить свое кашне. На это Фиона резко возразила, что наоборот, мой член и есть та объективность знания, которую я столь тщетно пытался показать в своей лекции на куче идиотских примеров. Тщетно – из-за моего непомерного тщеславия и жалких стараний казаться умнее, чем я есть на самом деле: «Ему не нужно ваше кашне, он и так весь закрыт от мира».

В этом моем сне я совершенно точно знал, что ничего не знаю о теме лекции, которую должен был прочитать перед совсем незнакомыми студентами в огромной аудитории с низким потолком. Уже начав лекцию, я обнаружил, что читаю ее на французском, на котором вообще-то едва могу изъясняться. Со страшным напряжением я пытался изложить свою концепцию двух совершенно различных смыслов слова «знание». Первый смысл, субъективный, можно видеть, скажем, в выражениях типа «я знаю, что…», где после «что» может следовать какое угодно явление, событие или обстоятельство; здесь важен сам факт знания чего-то, все равно чего, кем-то. Второй смысл объективный, и он предполагает, что любое слово, действие или мышление – мое, твое, чье угодно, ничье, наконец, – может в себе нести какое-то знание, независимое оттого, кто его несет, и от того, осознает ли его несущий. Совпадение этих двух знаний в одном акте мысли или речи у одного человека – редчайшая удача. Ради такого случая не жалко было бы и умереть.

Судьбе здесь просто нечего с вами делать. В природе существует только то, что необходимо для существования чего-то другого

– «А вы здесь боитесь чего-нибудь?» – «Да нет, чего же здесь бояться? – Мне показалось, что директор и Михаил Андреевич обменялись быстрым понимающим взглядом. – Я же вам сказал, что тут все улажено». – «А вы сами разве испытываете сейчас страх?» – спросил меня Михаил Андреевич. «Пожалуй что нет. Разве что какую-то неудобную легкость». – «Вот видите, значит, в пространстве есть места, где не испытывается страх. Я думаю, что эта идея может вам пригодиться для вашей теории сюжета».
Да, разумеется, я решил включить эту идею в свой доклад на конференции. Еще мне очень захотелось снова лежать с его дочерью на кожаном диване. «А есть ли здесь судьба?» – спросил я, ни к кому специально не обращаясь. Полный директор уже нас покидал. «Нету, нету», – тихо бросил он, скрываясь за дверью столовки.

узнать о себе от себя – невозможно, раз себя больше нет. Оставалась некоторая возможность разузнать о «бывшем» себе от других, которую следовало как можно полнее использовать. Но для чего? Чтобы жить, конечно. Чтобы жить кому?