Из Венеции: дневник временно местного

Я ничего этого не знал, но интернет любезно подсказывает: в 1892 году Айвазовский съездил в США порисовать Ниагару. (Между прочим, в 75 лет!)

Беллини, положим, себе такого не позволял. Сегодня я простоял сорок минут перед его Мадонной в церкви Сан Дзакария.

Беллини, положим, себе такого не позволял.

Впрочем, я понял, что лично мне по-прежнему больше всех «новых» венецианцев нравится Бассано.

«Новые» — это те, которые писали композиции в сотни фигур на десятках квадратных метров. Беллини, положим, себе такого не позволял. Сегодня я простоял сорок минут перед его Мадонной в церкви Сан Дзакария.

Университет, в котором я сейчас работаю, находится на маленьком острове Сан Серволо. До 1978 года там был дурдом. Это простая констатация факта, а не попытка пошутить.

вчера я оказался на острове Сан Серволо, где находится Venice International University (VIU), в котором мне предстоит преподавать.

(К слову сказать: много ли вы помните изображений наготы в работах XIV века?)

Этот непристойный жалкий отросток — центр картины. Это первое, что замечает зритель, потому что на нем сходятся все силовые линии, все диагонали композиции. Бессильная безжалостная нагота подчеркнута тем, что все вокруг, включая поддерживающих принца в купели придворных, по-средневековому плотно одеты. Более того, именно на бедного мальчика, точнее, на его хозяйство смотрят другие персонажи сцены. Вот две служанки, держащие полотенца: одна глумливо лыбится, а другая, мало того что лыбится, так еще и пальцем показывает… Перед ними какой-то странный тип (может быть, шут?). Он весь изогнулся, закрыл голову плащом, а из-под плаща тянет руку с указующим (опять-таки на это…) перстом. А у самого гульфик, а в гульфике, судя по оттопыренности, дай бог всякому.

Бедный принц. Вот он стоит на соседней картине, такой золотокудрый, такой нарядный, в окружении друзей, а на перчатке сидит кречет. А теперь — в сцене крещения — он без штанов выставлен на всеобщее обозрение. И это безволосое женственное тело, и этот жалкий член. Подросток, стесняющийся своей наготы, зачем-то закрывший руками не пах, а грудь. Представьте себе школьника, с которого при девочках стащили штаны и выставили на всеобщее посмешище. Убийственный натурализм Томмазо да Модены: вот она жертва, которую готов принести бедный принц во имя любви к далекой принцессе. А народ-то вокруг в покатухе. Ишь до чего довело нашего прынца желание пустить свою сосиску в дело, так ведь, поди, еще и не справится, нос не дорос.

Городская пинакотека Тревизо (прекрасное собрание!) находится (как часто бывает) в монастырском здании, примыкающем к готической церкви Святой Екатерины. В церкви (она тоже часть пинакотеки) замечательные росписи XV века, но не это главное. Туда из какой-то другой, разрушенной, церкви перенесли фрески Томмазо да Модена, посвященные святой Урсуле, — всего полтора десятка картин. Они теперь не под потолком (как, вероятно, располагались когда-то), а стоят на высоте человеческого глаза — каждую можно рассмотреть.

Сюжет жития святой Урсулы всем памятен по циклу Карпаччо — не буду пересказывать.

Вот избиение девственниц гуннами. Мешанина, кишение тел во всех возможных и невозможных ракурсах (жертвы падают, злодеи разят) — такое под силу разве что Тинторетто. Не мог молодой (автору было около тридцати) художник написать такое в середине XIV века. А вот поди ж ты — написал. И, как всегда у да Модены, каждый изверг и каждая жертва — строго индивидуальны. Вот этот лысый ответит за то, что сейчас перерезает горло вот этой блондинке. Не вообще какой-то из одиннадцати тысяч, а именно этой. Никакой коллективной ответственности, только личная вина.

Вот Урсула прощается с матушкой. Мы видим удивительное (само по себе это не удивительно, но здесь — в первый раз, а все, что впервые, продолжает оставаться удивительным, хотя само явление давно стало банальным): белокурая дочь (рослая, полноватая девица такого, я бы сказал, немецкого телосложения) похожа на пожилую интеллигентную мать ровно в той мере, в какой похожие на своих родителей дети бывают на них похожи.

Наконец про член.

Сцена крещения принца. (Без крещения жениха-язычника Урсула была не согласна.)

Несчастный юноша, почти подросток, стоит на коленях в шестигранной лохани. Безмускульное, несформированное тело, золотые кудри падают на плечи. Между ног свисает бледная сосиска, ничуть не похожая на конвенционально пристойные колбочки, аккуратно приделанные к телам античных героев.

Недавно заметил в венецианской церкви Сан Сальвадор (необыкновенно богатой хорошей скульптурой и владеющей великим «Благовещением» Тициана) отличного мускулистого святого Лаврентия, изваянного, кажется, Витториа. Он антично наг, но при этом, держа в одной руке, как и положено, решетку, другой прикрывает пах. Решеткой-то не прикрыться.

В Падуе, в готической церкви Санта Мария деи Серви, висит скандально знаменитое деревянное распятие работы Донателло: Иисус на кресте полностью обнажен, на лобке у него волосы. Можно представить себе, как это распятие смущало умы, если член (страшно представить себе, каков он был) отломали. Но и сейчас, с отсеченным удом, это единственное вспомненное мной ренессансное распятие без набедренной повязки наводит ужас. Потому что вот так, без трусов — это окончательно замученное, опозоренное человеческое тело.

Нет в искусстве вещи более условной, чем гениталии. Античность придумала, как изобразить наготу так, чтобы причинные места выглядели настолько художественно-конвенционально, чтобы считаться приличными. Проще простого устроить скандал, нарисовав все как есть. С этим прекрасно справились и Курбе, и Модильяни. Такая незамысловатая вещь, как волосы на лобке, автоматически превращает картину в провокацию, а посетителя музея — в вуайериста.

Возрождение, изображая святых и самого Иисуса прекрасными нагими атлетами, все-таки всегда закрывало им чресла. Идеальное мужское тело, что в живописи, что в скульптуре, — это святой Себастьян, но и у него всегда тряпочка на бедрах.